Письма о любви
Этот разговор произошел за два дня до маминой смерти. Мы сели завтракать, и она вдруг говорит:
— Мася, я видела во сне ангела. Он сказал, что готов прилететь к тебе в облике сына или дочки, но боится.
— Боится? Чего?
— Тебя. Ты слишком сильная и самостоятельная, а еще иногда ругаешься матом…
— Мам, ну ты же понимаешь: когда руководишь целой телевизионной бригадой, без крепкого словца порой никак.
— И все же постарайся. Будь мягче и впусти наконец в свою жизнь человека, который тебе дорог и которому дорога ты. Только по-настоящему впусти — без оглядки, без опасения потерять независимость, и ангел к тебе прилетит.
Мама не назвала имени, но я знала, что она имеет в виду Пашу Волю. Мы знакомы еще с 2005 года. Поначалу даже не дружили, так: «Привет!» — «Привет!» Но однажды я пошла на выступление «Камеди клаб> вместе с мамой, и после одного из номеров Воли она шепнула мне на ухо:
— Хороший мальчик, обрати внимание.
— Будем считать, что обратила, — и что?
— Дурочка! Если мужчина умеет так красиво, не скатываясь в пошлость, шутить, он очень умный и талантливый.
Я почти уверена, что Паша пишет стихи. А тебе, Мася, еще нужно дорасти до понимания его шуток.
Последнее замечание кольнуло самолюбие, но я знала: мама не ошибается в людях. Она словно видела их насквозь. И ее прогнозы всегда сбывались. Сколько раз еще подростком слышала от мамы на соревнованиях: «У этой девочки есть все данные, но она никогда не станет чемпионкой — не хватает стержня и бойцовского духа». Через несколько лет талантливая гимнастка уходила из спорта, так и не поднявшись на верхнюю ступеньку пьедестала. Однажды, увидев, как молодой человек пытается завоевать мое расположение, мама сказала: «Зря старается. Он не будет тебе интересен даже в качестве приятеля». И не ошиблась, как и в Паше.
Как-то незаметно между нами возникла дружба, мы стали перезваниваться, встречаясь, подолгу разговаривали. Приятно было обнаружить, что на многое мы смотрим одинаково, нам интересны одни и те же книги, одни и те же фильмы… Мама оказалась права — Паша очень талантливый и умный человек.
Сегодня, перечитывая дневники, которые веду еще со школы, понимаю, что мама предчувствовала свой ранний уход. В разговорах со мной часто повторяла: «Когда меня не будет рядом…», «Когда ты уже не сможешь со мной посоветоваться…» Конечно, тогда я не понимала значения этих слов, а может, подсознание, выставляя защиту, просто не позволяло проникнуть в их смысл.
Замуж мама вышла против воли родных. Ее отец Султангарей Султангареевич-Адильгареевич Кираев долгие годы был главой большого поселка Раевское в Башкирии, дедушку уважали в правительстве республики, а односельчане просто боготворили. Его дочь Зульфия Кираева была очень красивой: стройная брюнетка с голубыми глазами, к тому же — студентка истфака университета. К маме сватались парни из самых известных и богатых родов, но она выбрала простого учителя, да еще — иноверца. У отца — многонациональные корни: датчане, украинцы, татары, русские, и его семья православная.
Мне было лет семнадцать, когда мама достала из своей шкатулки две пачки писем, аккуратно перевязанных ленточками. Показала на одну из стопок: «Это наша с Альбертом переписка. Видишь, кое-где чернила поблекли — потому что письма несколько дней пролежали в дупле дуба, который мы использовали в качестве почтового ящика. Все как в «Барышне-крестьянке» Пушкина. И мы были вынуждены скрывать свои чувства. Прочти — увидишь, «кака была любовь»!» В последней маминой фразе сквозила не только ирония, но и горечь.
В другой пачке хранились письма, адресованные мне. В самом раннем мама писала: «Мне приснился звук колокольчика, но прислушавшись, я поняла — это смех ребенка. То был знак, потому что спустя несколько дней стало ясно: я беременна. Малыш, я пока не знаю, кто ты, сынок или дочка, но уверена: ты мой ангел-хранитель, потому что приходишь в самый сложный период. Мы уже решили расстаться с твоим папой, а ты своим появлением сохраняешь нашу семью…»
Отец очень хотел ребенка, но мама долго не могла забеременеть. Когда наконец это случилось, он едва не сошел с ума от счастья. Да, так было — хотя потом верилось с трудом… Понимаю, что не вправе судить отца и должна его простить. Я и простила, но вот забыть мамины слезы и то, как мы с ней голодали, наверное, не смогу никогда.
В девяностые отец начал заниматься бизнесом, но, не имея опыта, прогорел и задолжал большие деньги. Помню ссоры родителей и обвинения — несправедливые, жестокие, которые он бросал маме в лицо. А потом отец исчез. Уехал из Волгограда, где мы жили, с намерением «поправить финансовое положение» и как в воду канул, оставив нас без копейки наедине с кредиторами. Отец — ревнивый человек и в свое время запретил маме быть ведущей на уфимском телевидении. Она занималась домом. И вот теперь, в середине девяностых, когда кругом шли повальные сокращения, ей пришлось искать работу.
Удалось устроиться в библиотеку, но только на полставки. Зарплата просто крошечная. Все проблемы были бы решены, прими мама одно из многочисленных предложений руки и сердца. Благодаря кредиторам информация, что «красавица Зульфия Утяшева осталась с дочкой одна», разлетелась очень быстро. От поклонников отбою не было, но мама всем отвечала отказом. Она продолжала любить отца.
В десять лет на клубном Кубке мира в Японии на меня обратила внимание Ирина Винер. Вернувшись домой, я протянула маме ее записку:
— Ирина Александровна хочет взять меня к себе в Центр олимпийской подготовки, просила тебя позвонить.
Мама засомневалась:
— Но ведь ты переедешь в Москву, а моей зарплаты не хватит на частые поездки. Разве мы сможем подолгу жить друг без друга?
И директор моей гимназии подлила масла в огонь:
— Ляйсан — первая по математике и английскому, она возглавляет список учеников, которые поедут по обмену в Америку. Подумайте, какие это перспективы! А с гимнастикой вообще лучше расстаться — сейчас такое время, что даже знаменитые спортсмены никому не нужны. Не ломайте дочке жизнь.
— Но она так любит художественную гимнастику…
— Что может понимать ребенок?! Ваша задача — объяснить, убедить.
Тренер по гимнастике тоже воспротивилась. Понять ее легко: кому хочется расставаться с перспективной спортсменкой? И в 1995 году мама так и не позвонила Ирине Александровне.
А в 1996-м ей самой предложили работу в Москве. Тренер, с которой мама решила посоветоваться, сказала: «Поезжайте. Но Ляйсан с места не сдергивайте — вдруг у вас там ничего не получится и придется вернуться? Девочку я возьму к себе, обещаю: будет жить как принцесса».
Прощаясь, мама обняла меня: «Устроюсь и сразу тебя заберу. А пока поживешь у тренера, все будет хорошо». Она и предположить не могла, что оставляет меня в аду.
Большую часть денег, которые зарабатывала, мама высылала на мое содержание. Мне из них не перепадало ни рубля: тренер считала, что тут же накуплю «вредных» булок или конфет. На завтрак я получала стакан чая и киви, на обед — половинку пиалы куриного бульона с кусочком черного хлеба, на ужин — опять киви с чаем. Она была обеспеченным человеком и вряд ли морила меня голодом из жадности — просто моя худоба до прозрачности казалась ей безумно красивой. Я постоянно слышала: «Даже набрав полкилограмма, ты перестанешь быть грациозной ланью».
Странно, что женщина, которая была матерью, совершенно не думала о том, что ребенку необходимо нормально питаться. Что растущему организму нужны витамины, белки, кальций. Сегодня я уверена: в семнадцать лет кость моей ступни не превратилась бы в труху, если бы в десять меня не морили голодом.
Поразительно, но при таком рационе я несколько месяцев умудрялась выдерживать ежедневные тренировки по шесть-семь часов! А потом спину скрутил такой миозит, что любое движение отзывалось дикой болью. Без посторонней помощи я не могла не только ходить, но даже сидеть.
До этого правды о моем житье-бытье мама не знала. Звонила она часто — несколько раз в неделю — и неизменно слышала:
— Не беспокойся, все в порядке.
— А почему голос грустный?
— Устала немного и по тебе скучаю, — разве могла я пожаловаться, если тренер тут же брала трубку параллельного аппарата и слушала наш разговор!
В тот день я была дома одна. Лежала, скрючившись, на кровати. Вдруг звонок. Судя по длинным трелям, межгород. Мама! Собрав последние силы, сползла на пол и так же ползком добралась до телефона:
— Мамочка, забери меня отсюда! Я больше не могу терпеть!
— Я чувствовала: что-то не так! — рыдала мама в трубку. — Никогда себе не прощу, что доверилась этой женщине!
— Приезжай поскорее! Не могу без тебя! И гимнастика мне уже не нужна!
Последнее, понятно, было сказано от отчаяния. Когда мама забрала меня, я тут же начала тосковать по тренировкам. О том, чтобы позвонить Винер, не могло быть и речи. Даже если бы Ирина Александровна простила то, что мы не ответили на ее приглашение, работать в полную силу я не могла, спина продолжала болеть. Мама стала наводить справки и узнала, что среди московских тренеров есть Алла Николаевна Янина, которую называют «профэссором». Эта удивительная женщина, окончившая медицинский институт, помогла восстановиться многим гимнасткам и вернула их в большой спорт.
Алле Николаевне мама честно призналась: «У Ляйсан серьезные проблемы со спиной. А ведь ей всего одиннадцать!
Хотела забрать дочку из гимнастики, но она плачет». И Янина меня взяла. Это было таким счастьем, что даже наша бедность не казалась мне катастрофой.
За аренду крошечной «хрущевки» в Свиблово — с мышами и тараканами — приходилось отдавать половину маминой зарплаты. Оставшиеся деньги уходили на еду. Мама старалась кормить меня фруктами, йогуртами, куриным мясом. Однако если случались неожиданные траты, например надо было купить что-то из одежды, мы несколько дней ели черный хлеб и гречку без масла. Но даже в такие тяжелые времена мама, когда шли по улице, говорила: «Не сутулься! Сутулятся только бедные. Держи спину прямо, как королева!»
Бабушке с дедушкой о нашей нужде она не рассказывала. Не только потому, что не позволяла гордость, — ведь родители были против ее брака и оказались правы. Они и сами жили очень скромно, дед — человек честный и никогда не пользовался своим положением. Конечно, нам отдали бы последнее — только разве мама могла такое позволить?
Постепенно спина прошла, я стала тренироваться в полную силу и в 1998 году на чемпионате России, соревнуясь с гимнастками, которые были старше меня на пять-шесть лет, заняла десятое место. Алла Николаевна была моим тренером уже почти два года. После объявления результатов она вместе с мамой подошла к Винер.
— Этой девочке я дала все, что могла, — сказала Янина. — Ляйсан нужно двигаться дальше, и помочь ей можешь только ты, Ира.
Винер взглянула на маму:
— Если бы ты отдала мне дочку в десять лет, сегодня ей не было бы равных в гимнастике. Очень многое упущено.
Мама не стала оправдываться — молчала, потупившись.
— Хорошо, — сказала Винер, — я возьму Ляйсан. Но вместе с вами, Алла Николаевна.
Так я оказалась в Центре олимпийской подготовки в Новогорске — с тренером, которую знала и успела полюбить. В Москву к маме приез
жала в субботу после утренней тренировки и оставалась до понедельника. В выходные мы обязательно куда-нибудь ходили — в театр, «Третьяковку», Исторический музей… Помню наши долгие прогулки по паркам, мама читала мне наизусть стихи своих любимых Пушкина, Лермонтова, Блока.
Иногда хотелось сходить с подружками в кино, на какой-нибудь иностранный блок-бастер, но мама… нет, не запрещала, а просто, как она говорила, обращалась к моему разуму: «Этот фильм ничего тебе не даст. Подумай: стоит ли попусту тратить время, забивать голову ерундой? Давай-ка ты сейчас почитаешь хорошую книгу, а вечером мы идем в Театр Вахтангова — я купила билеты».
Этот театр мама любила особенно, «вахтанговец» Василий Лановой был ее кумиром с юности: «Так, как Лановой читает Пушкина, никто не умеет!»
Года три назад мы встретили знаменитого актера на Арбате. Увидев его, мама буквально окаменела. Но когда Василий Семенович поравнялся с нами, подалась вперед и выдохнула:
— Здравствуйте! Лановой остановился:
— Добрый вечер…
Интонация, с которой мама произнесла свое «здравствуйте», предполагала продолжение разговора, и Лановой внимательно смотрел на нее. Повисла пауза. Было видно, что Василий Семенович тоже смущен. А мама, вспыхнув до корней волос, опустила глаза
и быстро пошла дальше. Я догнала ее, обняла:
— Мамочка, какая же ты у меня еще маленькая…
— Сама не знаю, Мась, что со мной случилось. Застеснялась как девчонка!
Наивность и чистота сочетались в маме с крепким душевным стержнем и большой внутренней силой, природный аристократизм — с готовностью выполнять любую, даже самую тяжелую работу. Она и мне внушала: «Учись делать все, что может пригодиться в жизни: готовить, вязать, наводить порядок в доме, работать в огороде, ухаживать за скотиной. Никто не знает, что судьба преподнесет».
Приезжая в Раевское к бабушке с дедушкой, мы тут же брались за мотыги и шли на картофельное поле, поливали и пололи огород, ворошили выложенное на просушку сено. Я даже корову научилась доить. Так что случись жить в деревне — не растеряюсь. Благодаря маме умею печь пироги, торты, а мясо готовлю как шеф-повар. Сейчас кулинарными изысками балую Пашу — ему моя кухня очень нравится.
…Отец объявился спустя несколько лет, когда наша жизнь уже наладилась. Мама нашла хорошую работу, я стала получать серьезные гонорары за выступления. Не собираюсь обвинять его в меркантильности: мол, пока мы голодали, не давал о себе знать, а тут вдруг приехал. Думаю, папа просто понял, наконец, что потерял. Он очень хотел вернуться в семью, но мама его уже разлюбила. Я в свои тринадцать это понимала и сказала ей: «Не надо жить с папой только из-за меня. Не хочу, чтобы ты была несчастливой». Позже, когда мама встретит новую любовь, я услышу: «Спасибо, что поддержала меня тогда. Нельзя жить с человеком, которого не любишь. Нельзя себя заставлять…»
За время своей спортивной карьеры я насмотрелась всякого. В том числе видела немало родителей, которые готовы ради собственного тщеславия рисковать здоровьем ребенка, его судьбой. Мама очень гордилась моими успехами, но даже олимпийская медаль в ее глазах не стоила минуты моих страданий.
В 2001 году у меня начались серьезные проблемы с ногой. Малейшая нагрузка вызывала дикую боль, которую я глушила анальгетиками. Рентген ничего не показывал, и врач сборной настаивала: «Все проблемы Утяшевой идут от головы. После дисквалификации Чащиной и Кабаевой она стала первым номером в команде, это давит на нее психологически. Ляйсан боится ответственности!» Я стала слышать шепотки за спиной: «Смотрите, хромает словно калека. А сейчас разомнется и займет первое место. Симулянтка!»
Весной 2002-го на соревнованиях в рамках Кубка мира я выступала обколотая анальгетиками. Ноги почти не чувствовала. И вот выполняю сложный элемент, ступня вдруг подворачивается, и я падаю! Ужас, стыд и отчаяние охватили меня. Но какая-то сила тут же буквально подбросила мое тело вверх. Я вскочила и закончила выступление. Улыбалась зрителям, а у самой из глаз уже лились слезы.
Волю дала себе в раздевалке: рыдала, глядя на распухающую ногу, и никак не могла остановиться. Вошла Винер. Осмотрела ступню и сказала мрачно: «Кончай реветь, повезем тебя в «Склиф» на рентген». Но и в этот раз снимки ничего не показали…
С соревнований меня сняли, Ирина Александровна разрешила месяц тренироваться без прыжков. Нога немного отдохнула, боль притупилась, однако перед выступлением на Кубке мира во Франции все равно пришлось ее обкалывать.
Я выиграла золото. Потом серебро — на чемпионате России и пять высших наград на юношеских играх СНГ и Балтии. Затем были еще пять медалей Кубка мира в Берлине и Мировые игры в Японии, где я завоевала серебро. Все это время почти беспрерывно пила таблетки и обкладывала ногу льдом, но молчала. Никому не говорила, что боль вернулась. Какой смысл, если все считают, что я симулянтка и у меня плохо с нервами?
Даже Винер, которая видит всех насквозь, не знала, кому верить: мне или врачам. Помог случай. В сентябре команда поехала на сборы в Израиль, и однажды вечером Ирина Александровна, выйдя на балкон, увидела, как я ковыляла по пустому пляжу, приволакивая левую ногу, а потом, не выдержав боли, села на песок и заплакала. «Симулировать» мне в тот момент было явно не перед кем.
«Возможно, дело в связках», — предположила Винер и разрешила снизить нагрузки, чтобы я могла восстановиться к Кубку мира. В Германию полетела вместе с командой, но выступить так и не смогла: даже по коридорам гостиницы передвигалась с трудом.
И тогда Ирина Александровна, которая была на соревнованиях главным судьей, отложила все дела и повезла меня в одну из лучших клиник Штутгарта: «Ляйсан, если выяснится, что с ногой все в порядке, а проблема в твоей голове, я найду лучших специалистов, тебе помогут, но работать с тобой больше не буду. А если ты не врала и травма действительно серьезная, станем бороться вместе, пока снова не выйдешь на ковер».
В клинике сделали томографию. Это более тонкое исследование, чем рентген. И наконец выяснилось: ладьевидная косточка в моей левой стопе полностью раздроблена и ее осколки забили кровеносные сосуды. Это прозвучало как приговор. Но Ирина Александровна принялась обзванивать ведущих хирургов мира — в Европе, Америке. И каждый раз слышала: «При такой травме о возвращении в гимнастику не может быть и речи — ходила бы нормально!
На сложнейшую, можно сказать, ювелирную операцию решились наши врачи из Института ревматологии РАМН — Архипов Сергей Васильевич и Макаров Сергей Анатольевич. Буду благодарна им до конца жизни.
Если бы мама узнала, насколько серьезны мои травмы, немедленно забрала бы из спорта. И я, и Ирина Александровна это предвидели, поэтому мы договорились: о диагнозе и сложности предстоящей операции — ей ни слова.
В операционной я провела шесть часов. А потом два месяца пролежала в больнице. Я, привыкшая к совсем другому ритму жизни, там просто умирала. Еще и нога болела постоянно. Неудивительно, что началась депрессия. Спасибо друзьям, которые были рядом и делали все, чтобы меня из нее вытащить. Вася Уткин, блестящий спортивный комментатор, организовал выезд в ночной клуб. Я отказывалась категорически: все болит, не до веселья. Но разве можно устоять перед Васиным напором? Хотелось бы посмотреть на такого человека! И было так здорово, я даже танцевала на эстраде, правда, практически на весу — с обеих сторон меня крепко поддерживали друзья.
Приехав в очередной раз меня навестить, Ирина Александровна сказала: «Все, хватит! Отправляемся в Новогорек. Среди здоровых людей ты быстрее встанешь на ноги». И я опять поселилась в Центре. Мое пребывание там оплачивала Винер — сборная не может финансировать спортсменку, которая не выступает и еще не известно, будет ли когда-нибудь выступать.
На восстановление ушло два года. Тренироваться начала, когда нога еще была в гипсе. Ковыляла до зала на костылях и ползала там до полного изнеможения, разрабатывая руки и спину. Я приходила в зал и ночью. Казалось, легче заниматься, когда нет свидетелей моих мучений. Все губы были искусаны до крови. А утром снова, как все, приходила на тренировку. Однажды услышала разговор Ирины Александровны и девочки, которая, плача, твердила:
— Я не могу это сделать!
— Побойся бога! — заявила Винер. — Вон тренируется человек, который хочет, но не может ничего сделать. А когда-то мог лучше всех в мире. Иди и выполняй!
Через два месяца выяснилось, что кость не срастается, сделали новую операцию, опять под общим наркозом — вставили скрепляющий болт. После нее и многолетнего приема анальгетиков стала сдавать печень, от этого все лицо покрылось огромными прыщами. Я сильно поправилась от лекарств — на шесть килограммов! Мне запретили тренироваться, и я вообще перестала выходить из комнаты. Силы кончились, депрессия накрыла с головой. Лежала на кровати и ждала, когда снимут гипс.
И вот его сняли… Я увидела кость, обтянутую синей, потрескавшейся, очень сухой кожей. Попыталась опереться на ногу и услышала, как хрустит болт. Но я могла стоять и ходить! Это уже было победой.
Никогда не забуду свое первое появление в зале без гипса и костылей. Все, кто там был, повернулись ко мне и начали аплодировать. Они улыбались, но вид у многих был растерянный. Только спустя несколько месяцев друзья признались, что были потрясены моим жутким видом.
Подошла Ирина Александровна, обняла меня со словами: «Ну вот, ты уже похожа на человека». И я начала тренироваться по-настоящему. Получалось плохо. Нога моя практически не сгибалась. Я боялась на нее опираться. Считала себя калекой, уродом. Продолжала приходить в зал ночью, когда никого нет, заматывала ногу и занималась, занималась, занималась…
И наконец наступил счастливый день: я выполнила перед Винер всю программу. Меня включили в состав сборной. Болт оставался в ноге и в какой-то момент стал выпирать — сросшаяся кость выталкивала его. Еще один общий наркоз делать не хотела — мечтала в будущем иметь детей. У многих гимнасток и так с этим проблемы, а наркоз их еще больше усугубляет. И тогда мне обкололи ногу новокаином и просто выдернули из нее болт. От боли чуть не потеряла сознание. Болт отлетел куда-то в угол, я попросила отдать его мне и храню до сих пор…
Я снова стала побеждать на международных турнирах, завоевала звание чемпионки Европы в командном зачете. Но с каждым днем все яснее понимала: за два года моего отсутствия гимнастика ушла далеко вперед, подросло новое поколение спортсменок, за которыми вряд ли смогу угнаться. Да и не хочу, если честно…
До Олимпиады в Пекине оставалось чуть больше двух лет, когда мама спросила:
— Мася, ты уверена, что тебе это нужно? Может, настал момент уйти? Ты всем, и в первую очередь себе, доказала, что способна выстоять в любых обстоятельствах. Тренеры приводят тебя в пример: если судьба ставит подножку, нельзя опускать руки, надо сражаться, как Ляйсан! Все, что могла, ты сделала, а теперь надо отдохнуть, я вижу: ты смертельно устала.
— Это правда. Но как сказать Ирине Александровне? Она столько сил в меня вложила!
— Винер поймет.
Не знаю, сколько бы тянула с объяснением, если бы не полученная во время одной из тренировок травма колена — несерьезная, можно сказать пустячная. Но именно она поставила точку в моих сомнениях. Я подошла к тренеру:
— Ирина Александровна, мне придется расстаться с гимнастикой. Не могу больше, выдохлась.
Мы долго разговаривали. Винер сказала, что я сейчас как залитый дождем костер: бросаешь в него дрова, а он все равно не разгорается. Действительно, прежнего азарта уже не было. Зато в душе жил страх, что опять переломаюсь и начнется все сначала: больницы, операции…
— Ну, что ж, раз решила, удерживать не стану, — вздохнула Ирина Александровна. — За твою судьбу я не беспокоюсь: ты сильная, умная и обязательно найдешь себя вне гимнастики. Не забывай, Лисичка: ты очень близкий мне человек и всегда можешь рассчитывать на мою помощь.
Последнего Ирина Александровна могла не говорить. Я это и так знала.
Еще долечивала колено, когда позвонил Алексей Немов и пригласил в свое гимнастическое шоу. Потом была сольная партия в «Болеро» Равеля, в которую руководитель Имперского русского балета Гедиминас Таранда включил мои коронные элементы из художественной гимнастики. И то и другое мне безумно нравилось, но в то же время я понимала: нужно найти дело, которым буду заниматься всю жизнь. И тут вдруг поступает предложение от телеканала «Спорт» — комментировать соревнования по гимнастике. Винер, послушав, как я это делаю, сказала: «Тебе неплохо бы попасть в кадр». Дала телефон одного из руководителей НТВ: «Смотри не опозорь меня. Если справишься — молодец, а нет… продолжай танцевать — у тебя это неплохо получается».
Я позвонила на НТВ, попросилась на кастинг, успешно его прошла и стала ведущей программы «Главная дорога».
Уже через несколько месяцев после моего появления на телеэкране посыпались предложения: провести конкурс красоты, стать лицом крупной косметической компании… Пришлось задуматься о директоре. Лучшей кандидатуры, чем мама, я не видела. Но она уже руководила туристической фирмой в Испании, хорошо зарабатывала — гораздо больше, чем могла предложить я. Однако услышав, что дочка нуждается в помощи, не колебалась ни секунды:
— Конечно приеду.
— А твоя турфирма?
— Попробую курировать из Москвы.
В туристическом бизнесе мама была профессионалом, а в шоу-бизнесе ни она, ни я ничего не понимали. Поначалу мама пыталась консультироваться с продюсерами эстрадных звезд, но их рекомендации казались нам обеим, мягко говоря, странными. В конце концов было решено: единственная, к чьему мнению стоит прислушиваться, — Ирина Александровна. Мы обсуждали с Винер каждое мероприятие, каждый корпоратив, на которые меня приглашали ведущей. Что за люди его организуют? Не связаны ли они с криминалом? «Грязные» деньги были табу, как и участие в корпоративном застолье: отработали — сразу в машину и домой.
Но первым делом, став директором, мама озаботилась моим имиджем. А заносило меня тогда, надо сказать, изрядно: мини-юбки, шорты, яркий макияж, тату… Никак не могла найти свой стиль. Хотелось походить то на одну западную звезду, то на другую. «Не пытайся никого копировать, — внушала мама. — Будь собой. Прежде всего люди ценят искренность. И давай договоримся: больше ни одной татуировки».
Не прошло и несколько недель после того, как мама взялась за мой внешний вид, и комплименты посыпались дождем: «Ляйсан, как ты изменилась, ну просто леди!»
Четыре года мы практически не разлучались. Всегда и везде вместе — на работе, тусовках, в театре… У Александра Реввы даже появилась дежурная шутка: «Ляйсан, разреши тебя пригласить… А, ты с мамой, ну, тогда извини».
Отпуска тоже проводили вдвоем, правда, выпадали они нечасто. График выступлений, телевизионных съемок программы «Академия красоты», где я была ведущей, а мама — генеральным продюсером, был расписан по минутам. Бывало, за месяц вела более двадцати корпоративов. Деньги для нас никогда не были фетишем, но так хотелось заработать на дом в Подмосковье, где наша семья могла бы воссоединиться. Мы с мамой мечтали, что у нас будут подолгу гостить бабушка с дедушкой. Совсем оставить родные места они бы ни за что не согласились.
До сих пор поражаюсь, как, несмотря на сумасшедший ритм жизни, мама умудрялась много читать. Только выпадет полчаса свободного времени — она уже с книжкой! Оторвется на секундочку и скажет: «Мася, а ведь ты, кажется, ничего не читала у Кафки? Думаю, следует начать с «Замка». И я, скрежеща зубами, начинала продираться сквозь философские дебри. Хотелось знать так же много, как мама, так же правильно и красиво говорить. Даже попросила, чтобы она стояла за кулисами во время моих выступлений и отмечала в блокноте все мои ошибки: здесь сделала неправильное ударение, а на этом слове зациклилась и повторила его в нескольких фразах подряд. Мама подошла к делу серьезно и старательно все записывала. Но однажды я заставила ее забыть о своем блокноте.
Это случилось на конкурсе красоты в Ульяновске, куда меня пригласили в качестве ведущей. Исполнив показательный номер, я взяла в руки микрофон, представила жюри, почетных гостей, а потом неожиданно для себя сказала слова, которых не было в заготовленной речи:
— Милые девушки, вы будете бороться за корону. Кто-то победит, кто-то проиграет. Но это не главное. Главное — чтобы ни одной из вас после конкурса не было стыдно взглянуть в глаза своей маме. Моя сейчас стоит за кулисами. Она мой директор. А еще — лучший друг и наставник. Мама, выйди, пожалуйста, к нам!
Вижу: мотает головой — и ни с места. Пошла за кулисы, взяла ее за руку и вывела на сцену: скромно одетую — в джинсиках, свитерочке — и очень смущенную. В зале захлопали. Я спросила:
— Мам, ведь тебе же не стыдно за меня?
— Нет. И никогда такого не было. Я очень счастлива, что ты — моя дочь. Собравшиеся здесь родители согласятся: для нас нет большей радости, чем возможность гордиться своими детьми. Желаю всем здоровья, света и любви!
Несколько минут зал аплодировал стоя. Мама была растрогана до слез. А меня вдруг пронзило чувство, что все эти люди с ней прощаются. Прямо похолодела, но тут же себя одернула: «Нет, что за глупость?! Мама совсем недавно прошла полное обследование и абсолютно здорова!»
Она ничем никогда не болела и к докторам обратилась только потому, что мечтала родить от любимого мужчины. Хочу, чтобы он знал: я очень благодарна ему за счастье, подаренное маме. Будучи моложе на десять лет, он и ей вернул молодость. Они вместе ездили отдыхать автостопом, ходили в походы, тусовались в клубах. Однажды мама призналась:
— Мась, мальчишка любит меня, хочет детей. Я тоже хочу.
— А если скоро появятся внуки?
— Дождешься от тебя! — смеясь, она махнула рукой. — Вся в работе, о замужестве подумать некогда. Так ты не против, если подарим тебе братишку?
— Нет конечно! Буду помогать растить!
Мама обследовалась, все было хорошо, но забеременеть не получилось. И она стала думать об усыновлении. Наверное, на роду ей было написано иметь много детей и большая часть материнской любви осталась нерастраченной.
В последний раз об усыновлении мы говорили в конце февраля 2012 года. Мама сокрушалась, как много документов надо для этого собрать, но была полна решимости. С ее «мальчишкой» они намеревались пожениться: «Ты же понимаешь, Мась, что состоящим в законном браке парам охотнее идут навстречу в органах опеки».
Одиннадцатого марта мы ужинали с друзьями и маминым возлюбленным в ресторане. Вдруг я увидела, что ее лицо побелело. Взяла за руку — ладонь горячая и влажная.
— Тебе нехорошо?
— Нет-нет, все нормально. Только душно.
Я все-таки вызвала «скорую». Врач померил давление:
— Немного повышено. Ничего страшного, но на всякий случай советую поехать в больницу.
Мама помотала головой:
— Нет-нет.
— Мамочка, может, все-таки…
— Я тебя умоляю — поедем домой.
К нам отправились все друзья, которые были в ресторане. Из-за пробок добирались долго, хотя наш таунхаус недалеко от Москвы. Мы с мамой поднялись в ее спальню, на второй этаж. Я помогла переодеться и лечь в кровать. Мама попросила: «Мася, укрой меня. Слава богу, дома. Не волнуйся — мне уже гораздо лучше. Спокойной ночи».
Ребята внизу стали расспрашивать:
— Ну как Зуля?
— Кажется, полегчало.
Только сказала это и почувствовала: наверху что-то случилось! Взлетела по лестнице, распахнула дверь… Мама лежала с закрытыми глазами. Она дрожала так, будто сквозь тело пропустили ток. Кто-то из гостей стал набирать номер «скорой», мамин друг бросился за нашатырем. Я делала ей искусственное дыхание, массаж сердца и колола ножницами пальцы, чтобы пустить кровь. Все, как учили на уроках ОБЖ.
«Неотложка» все не ехала. Я снова и снова набирала «03»:
— У меня мама умирает!
И слышала в ответ:
— У всех умирают. «Скорая» прибыла только
через час. По ночной дороге, где не было пробок. Следом — реанимационная бригада.
Я билась в истерике, кричала: «Спасите маму!!!» Пока ее укладывали на носилки и несли в реанимобиль, мне вкололи транквилизатор. Не подействовало. Вырывалась из рук друзей, которые пытались меня удержать: «Пустите! Я поеду с ней!» Врач «скорой» вколола еще один укол, потом еще… И я провалилась в темноту.
Открыла глаза, когда часы показывали одиннадцать утра. Рядом сидели друзья.
— Где мама? Что с ней?!
— Ляйсан, держись. Зули больше нет. Оказалось, она умерла еще до приезда «скорой». Острая коронарная недостаточность.
Больно и страшно думать, что маму можно было спасти, если бы «скорая» появилась вовремя. Не хочу никого обвинять, но факт остается фактом: врачей, для которых человеческая жизнь — высшая ценность, а главная задача — ее спасение, остается все меньше…
Что было после того как мне сказали о смерти мамы, помню смутно. Безостановочно звонил телефон, кто-то приходил, говорил какие-то слова. Как вспышка — помощница по дому вкладывает в мою ладонь трубку: «Это Винер. Поговори с ней». Рыдания сдавили горло, но все-таки смогла выговорить:
— Здравствуйте, Ирина Александровна…
— Лисичка, я понимаю твое горе, но надо жить дальше. И запрети обкалывать тебя транквилизаторами. Ты должна проводить маму во вменяемом состоянии. Я за границей, сейчас закажу билет и прилечу.
— Нет-нет, не нужно. Буду переживать, как вы доберетесь…
— Я очень любила Зулю и хочу все расходы по ее похоронам взять на себя.
— Но у меня есть деньги…
— Нет, позволь мне. И еще запомни: ты не сирота. Теперь я буду твоей земной мамой. А Зуля станет помогать тебе с небес.
Не знаю, смогла бы я пережить этот удар, если бы не поддержка близких: Ирины Александровны, Паши, моих подруг по сборной, маминой названой сестры Татьяны, которая приехала из Испании и оставалась рядом до тех пор, пока Паша не сказал: «Мы справимся. Возвращайтесь домой — к семье, дочке. Я все контролирую и обещаю, что Ляйсан ни на минуту не останется одна. Потребуется помощь специалистов — найдем самых лучших».
Первые недели я не могла ни есть, ни спать. Похудела на двадцать килограммов. И мне действительно понадобилась серьезная помощь психологов.
Перечитывала мамин дневник, адресованные мне и отцу письма и все время рвалась на кладбище. Если не пускали, уезжала обманом и часами сидела возле могилы.
Наверное, маме невмоготу было видеть, как я себя извожу, и она стала меня прогонять. Всю дорогу до кладбища светит солнце, только вхожу в ворота — небо заволакивает черными тучами и ливень стеной. В другой раз среди ясного дня вдруг пошел град.
А потом наконец мама мне приснилась. Красивая, нарядная. И голос радостный, звонкий: «Мася, не тоскуй и не плачь — от твоих слез мне мокро. Здесь хорошо, и в моих силах сделать так, чтобы тебя не коснулась никакая беда».
Утром я помнила сон до мельчайших деталей. И впервые со дня похорон в душе забрезжил свет. Еще очень медленно, неуверенно, но я начала возвращаться в нормальную жизнь: к работе, друзьям. В июне поехала в Америку, где снялась в рекламных роликах известной фирмы по производству спортивной одежды, потом была комментатором соревнований по художественной гимнастике на Олимпиаде в Лондоне. Паша в это время работал в Париже — снимался в фильме «С Новым годом, мамы!» («Ма-мы-2»). Ночами мы по нескольку часов разговаривали по телефону. Он всеми силами пытался меня поддержать. Забегая вперед, скажу: так и не смогла заставить себя пойти на премьеру этой картины. Паша все понял и не настаивал.
Олимпиада закончилась почти одновременно со съемками «Мам-2», и мы отправились в Барселону. Это было моим желанием, потому что год назад, когда была там с мамой, она сказала: «Это лучший город Земли! Вовсе не Париж, а именно Барселона — город любви. Ты обязательно должна приехать сюда с любимым! Я вижу тебя здесь счастливой!»
Главные слова мы с Пашей сказали друг другу именно в Барселоне. А спустя месяц, в сентябре, стали мужем и женой. Понятно, что ни о какой торжественной церемонии речь не шла, — просто расписались, и все. Перед тем как отправиться в ЗАГС, я позвонила Винер. Она нас поддержала:
— Лисичка, я так рада за тебя. Паша — замечательный. Ты с ним будешь счастлива.
Тебе нужно, чтобы я была рядом? У меня тренировка, но могу…
— Нет-нет, Ирина Александровна, не нужно ничего отменять. Лучше потом посидим узким кругом.
— Хорошо, Лисичка. Благословляю тебя. Я знаю, что Зуля очень радуется за вас с Пашей.
Если следовать восточной традиции, по которой возраст человека исчисляется со дня зачатия, то Роберт у нас «родился» в любимом городе мамы, в Барселоне.
Постоянно возвращаюсь к мысли, что она все предвидела. Даже то, что ребенка я стану носить, когда ее уже не будет рядом. Иначе зачем мне, двадцатилетней, еще и не думавшей о замужестве, давала советы: «Когда забеременеешь, обязательно читай вслух стихи, ставь хорошую музыку. Пусть малыша еще до рождения сопровождает красота. Тебе очень нравился «Лунный свет» Дебюсси — мой живот тут же переставал ходить ходуном: ты успокаивалась и засыпала». Я последовала маминому совету и вскоре поняла, что у нас с сыночком одинаковые музыкальные пристрастия. «Лунный свет» и на него действовал умиротворяюще.
Роберт родился четырнадцатого мая прошлого года в Майами. Рожала в Америке, потому что мы с Пашей не хотели, чтобы пресса поднимала шум вокруг очень личного, семейного события. Чтобы кто-то пытался прорваться в палату, дежурил у дверей с фотокамерой.
Когда сына в первый раз приложили к груди, за окном была радуга. Это добрый знак.
Из писем мамы я знала, что и в час моего рождения на небе появилась радуга. А слова одного из хирургов, оперировавших мою ногу, помню до сих пор: «Ляйсан, видишь, в окне две радуги — редчайшее, между прочим, природное явление».
Я тогда только пришла в себя после наркоза и думала, это у меня в глазах двоится. А врач говорит: «Кто-то сверху дает понять: все будет не просто хорошо, а отлично!»
Из роддома одной из первых я позвонила Ирине Александровне. Она растрогалась: «Лисичка, поздравляю тебя и Пашу! Как только прилетите в Москву, сразу дай знать. Стану присылать молоко, сметану и творог от своей козочки. Тебе как кормящей маме это необходимо».
И действительно в течение полугода два-три раза в неделю мне доставляли от Винер корзиночку с молочными продуктами.
О том, что мы с Пашей поженились, стало известно за полтора месяца до рождения Роберта. И тут же «желтая» пресса ударилась в измышления на тему: по какой причине Утяшева и Воля больше полугода скрывали свой брак? А мы не скрывали — просто не афишировали, не хотели выставлять свое счастье напоказ.
Павел именно тот мужчина, с которым я хочу быть до конца своих дней. Он мой человек. И ошибки тут быть не может, потому что мы знаем друг друга много лет. Прошли вместе через горе и радость. Это — настоящее. Все, что случалось в моей жизни «до», было лишь прелюдией. Или наукой — иногда, к сожалению, несправедливо жестокой. Но сегодня я простила всех, кто нанес мне обиды, и прошу прощения у тех, кого ненароком, не желая того, обидела сама. Я счастлива, а счастливый человек хочет видеть такими и окружающих.
Вечерами, когда мои мужчины засыпают, я пишу им письма. Те, что для сына, складываю в шкатулку, а адресованные мужу отдаю утром ему в руки. Паша мне отвечает. Часто стихами — мудрыми, глубокими, очень красивыми. Мама и тут оказалась права. Ни свои письма, ни Пашины цитировать не стану. Это очень личное. Скажу лишь одно: все они — о любви.
